Я люблю этот странный вороний дом,
будто высунулся из окна,
и, весь поросший мхом, смотрю – там луна.
Я, дурак, поднимаю хохот,
рассматривая твоих блох.
Чтобы под весь этот топот, под весь этот ток,
не наврать им о серьезности их танца,
как им тогда слезть с акации?
Я ходил, сейчас лежу,
что мне нужно, кроме твоих глаз?
Может, в эту лужу подадут газ,
я, как бывало, попаду на берег,
все той же дверью.
Не все ли равно?
Здесь кладут полотно и ставят оттиски,
здесь везде пески.
Пройдет дождь, пробежит по спине ветер,
я, как током пронзенный, или как пустой сосуд,
зачерпну серый пепел,
а там, как в первый момент,
когда еще не начался этот стук,
как то, что может быть золотым.
Весь звук и дым
только и происходит,
потому что смешно до смерти
оступиться, или идти не туда,
когда, как не ищи,
делать этого некому.
будто высунулся из окна,
и, весь поросший мхом, смотрю – там луна.
Я, дурак, поднимаю хохот,
рассматривая твоих блох.
Чтобы под весь этот топот, под весь этот ток,
не наврать им о серьезности их танца,
как им тогда слезть с акации?
Я ходил, сейчас лежу,
что мне нужно, кроме твоих глаз?
Может, в эту лужу подадут газ,
я, как бывало, попаду на берег,
все той же дверью.
Не все ли равно?
Здесь кладут полотно и ставят оттиски,
здесь везде пески.
Пройдет дождь, пробежит по спине ветер,
я, как током пронзенный, или как пустой сосуд,
зачерпну серый пепел,
а там, как в первый момент,
когда еще не начался этот стук,
как то, что может быть золотым.
Весь звук и дым
только и происходит,
потому что смешно до смерти
оступиться, или идти не туда,
когда, как не ищи,
делать этого некому.