четверг, 20 декабря 2012
Там, где вертит жопой хипстер,
доктор заряжает клистир,
воды рек и пенье птах
поглотил великий страх.
Стыдно солнцу, грустно Богу,
звери сели у порога:
"Время, братцы, уходить -
ведь потом позор не смыть".
В небе исчезали звезды,
с тяжким вздохом - слишком поздно.
В поле, вместо буйных трав,
вырос полимерный сплав.
Честно сжег себя алхимик,
говорит - "зачем мне спиннинг,
чтобы рыб ловить на глаз?
Я, друзья, не пидорас".
Вышли русские бродяги
за добавкой пенной браги
в запредельный свой ларек -
скучно здесь топтать песок.
Даже змеи приуныли
в сказке, прочно ставшей былью.
Старый добрый Люцифер
кружит в танце теплых сфер.
Все ушли, никто не дышит.
Не скребут в подвале мыши.
Ветер воет сам в себе.
Никому никто нигде.
доктор заряжает клистир,
воды рек и пенье птах
поглотил великий страх.
Стыдно солнцу, грустно Богу,
звери сели у порога:
"Время, братцы, уходить -
ведь потом позор не смыть".
В небе исчезали звезды,
с тяжким вздохом - слишком поздно.
В поле, вместо буйных трав,
вырос полимерный сплав.
Честно сжег себя алхимик,
говорит - "зачем мне спиннинг,
чтобы рыб ловить на глаз?
Я, друзья, не пидорас".
Вышли русские бродяги
за добавкой пенной браги
в запредельный свой ларек -
скучно здесь топтать песок.
Даже змеи приуныли
в сказке, прочно ставшей былью.
Старый добрый Люцифер
кружит в танце теплых сфер.
Все ушли, никто не дышит.
Не скребут в подвале мыши.
Ветер воет сам в себе.
Никому никто нигде.
вторник, 18 декабря 2012
воскресенье, 25 ноября 2012
пятница, 16 ноября 2012
Существуя в текущем мире, постоянно приходится заниматься переводом с бесовского на человеческий. Например, когда тебе говорят «нам нужно продать клиенту идею», необходимо понять, что на самом деле, людям эту идею можно попросту объяснить, показать, предложить. Для такого простого взаимодействия с ближним нет никакой необходимости воображать и себя, и его, плотоядными акулами черных придонных рыночных глубин. Да и самой идее совершенно не обязательно зазывно вилять бедрами, являясь всего лишь самым обычным лекарством от насморка. Не так уж много требуется веры в чистоту человеческой природы, чтобы предположить, что человек может воспользоваться лекарством для лечения недуга, а не для приобретения презентабельного статуса.
Проблема в том, что большинство обращений, поступающих из окружающего пространства, сформулированы исключительно в условиях бесовского диалекта. Будучи переведенными, эти высказывания лопаются, как мыльные пузыри. Остается скучная, сонная пустота, которой совершенно нечего ответить. Чем дольше пребывание в этой навязчивой дремоте, тем менее очевидно и дано в опыте, кто такие люди, о чем они могут говорить, что делать вместе. Тем менее понятно, что именно отличает человеческий язык от дружного, стилистически верного карканья снующих повсеместно пестрых голодных стай.
Проблема в том, что большинство обращений, поступающих из окружающего пространства, сформулированы исключительно в условиях бесовского диалекта. Будучи переведенными, эти высказывания лопаются, как мыльные пузыри. Остается скучная, сонная пустота, которой совершенно нечего ответить. Чем дольше пребывание в этой навязчивой дремоте, тем менее очевидно и дано в опыте, кто такие люди, о чем они могут говорить, что делать вместе. Тем менее понятно, что именно отличает человеческий язык от дружного, стилистически верного карканья снующих повсеместно пестрых голодных стай.
среда, 31 октября 2012
А за стеной - и площадь,
и быть съеденным лесной чащей.
За стеною пропасть,
дорогой ящериц
мне необходимо (слышишь, необходимо)
пройти насквозь.
Кому-то быть половиной
к лицу, к кому-то приходит гость,
все это не имеет значения.
Перед тем как садить растение,
зови декапитатора.
А так, ничего не получится,
сил маловато.
Не выйдет, не вызреет крик,
тот шепот, к которому привык
используют лишь для щекотки
барсучьих самок,
их жиром лечат артрит
и старые раны.
Небо дало трещину,
когда солнце о лес изранилось.
Небо ткала женщина
да уколола палец,
кровь упала на полотно.
Во тьме кричит птица, отворяй окно.
и быть съеденным лесной чащей.
За стеною пропасть,
дорогой ящериц
мне необходимо (слышишь, необходимо)
пройти насквозь.
Кому-то быть половиной
к лицу, к кому-то приходит гость,
все это не имеет значения.
Перед тем как садить растение,
зови декапитатора.
А так, ничего не получится,
сил маловато.
Не выйдет, не вызреет крик,
тот шепот, к которому привык
используют лишь для щекотки
барсучьих самок,
их жиром лечат артрит
и старые раны.
Небо дало трещину,
когда солнце о лес изранилось.
Небо ткала женщина
да уколола палец,
кровь упала на полотно.
Во тьме кричит птица, отворяй окно.
четверг, 23 августа 2012
Нет, не хорошо. Просто потому, что будет завтра.
Просто потому, что кишечник - сам себе господин.
Я скажу тебе – ты кукла, набитая ватой,
чужим бензовозом пролитый в лужу бензин.
Почему, ты же помнишь? Потому, что я помню,
ведь мне снова, эту черноволосую, нужно отсечь.
Понимаешь, по вселенной едет скорый комикс,
а то, о чем ты – сбой, брешь, ненадежная течь.
То, о чем ты – когда строишь высокую стену,
когда снова, в привычное время, идешь в магазин,
и вдруг, за сараем, за прошлогодним снегом,
насколько хватает глаз, – страна синих вершин.
Никакие не синие, никакие не горы,
ни за каким не сараем, никаким не окном.
Просто бежишь, невидимый, по необъятному полю
и каждый новый прыжок – твой единственный дом.
Но ты знаешь, нас вместе послали за хлебом,
семье хочется есть, его необходимо купить.
Ты все лезешь ко мне со своим лазурным бредом,
я брошу буханки в канаву и опять начну пить.
Лучше вали отсюда, честно, подобру-поздорову,
бесплотный смертельный небесный огонь.
Как мне лечь спать, как проснуться, как доить корову,
когда у меня - ослепительный, быстроногий конь?
Как мне сползать с него, плотным мешком картошки,
как мне залезть опять, мятым куском дерьма?
Поутру проявится мировое пирожное
и Рутман соврет, где моя голова.
Просто потому, что кишечник - сам себе господин.
Я скажу тебе – ты кукла, набитая ватой,
чужим бензовозом пролитый в лужу бензин.
Почему, ты же помнишь? Потому, что я помню,
ведь мне снова, эту черноволосую, нужно отсечь.
Понимаешь, по вселенной едет скорый комикс,
а то, о чем ты – сбой, брешь, ненадежная течь.
То, о чем ты – когда строишь высокую стену,
когда снова, в привычное время, идешь в магазин,
и вдруг, за сараем, за прошлогодним снегом,
насколько хватает глаз, – страна синих вершин.
Никакие не синие, никакие не горы,
ни за каким не сараем, никаким не окном.
Просто бежишь, невидимый, по необъятному полю
и каждый новый прыжок – твой единственный дом.
Но ты знаешь, нас вместе послали за хлебом,
семье хочется есть, его необходимо купить.
Ты все лезешь ко мне со своим лазурным бредом,
я брошу буханки в канаву и опять начну пить.
Лучше вали отсюда, честно, подобру-поздорову,
бесплотный смертельный небесный огонь.
Как мне лечь спать, как проснуться, как доить корову,
когда у меня - ослепительный, быстроногий конь?
Как мне сползать с него, плотным мешком картошки,
как мне залезть опять, мятым куском дерьма?
Поутру проявится мировое пирожное
и Рутман соврет, где моя голова.
суббота, 18 августа 2012
суббота, 21 июля 2012
суббота, 26 мая 2012
Я идиот, как каждый,
кто сознательно обрушивает
себе на голову мир,
а потом, в страдании,
старается его разгребать.
Как каждый, кто в страхе исчезнуть,
насилует ослепительную звезду немоты.
Кто заглушает ее шумом, окольными дорогами,
воплем своего горделивого бессилия,
закапывает, втаптывает в коллективную землю.
А потом ненавидит себя, героически бросает на штык,
в космическом зверином рыке самоотверженности
старается избегнуть своего единственного предательства.
Как каждый, кто в упоении разнообразия возможностей,
множит и радостно подсчитывает тропинки альтернативной свободы,
протоптанные не в одиночку, не в тишине,
но под задорное урчание веселящего радужного газа,
вольно струящегося во все стороны и направления.
Как каждый, кто, в редких промежутках, слетев с кривой
движения вокруг да около, подрагивая на ветру абсолютной наготы,
восхищенно смотрит в невозможную немую даль
своими обыкновенно слепыми глазами.
Как каждый, кто готов мгновенно забыть
факт своего постоянно присутствия там.
Кто, поев неземных котлет и картошки на кухне небесных созвездий,
слушая шелест листвы далекого тополя в открытое окно,
в присутствии неуловимого побега обратно,
в коридоры, дворы и лестницы единственного дома,
снова предпочитает гранит вопрошающего изваяния.
Как каждый, кто разбавляет поездку на одном колесе
по краю большой воды жигулевским,
стараясь получить шире и глубже,
когда звезды на небе уже появились.
Как каждый, кто соглашается облечь
своих друзей, открытые окна, в материю.
Как каждый подавившийся дорогой домой,
пытаясь не задохнуться, начинает описывать
в мельчайших подробностях пейзаж своей мясной тюрьмы,
в стремлении обустроить себе быт и уют.
Как каждый, кто своим утробным шепотом
выплетает из кожистых паутин на стене
плоть горизонтальной суженной и пробует ей обладать.
Как каждый, кто смотрит в узловатую гладь ее зеркала,
и тешит себя полнотой своих гладких форм,
наливающихся тягучим соком.
Как каждый, кто поправляет волосы,
держит ровным борт пиджака,
поглаживает свое округлое плечо,
в надежде вызвать симпатию спасения.
Как каждый, кто все это время
знает точные координаты своего отклонения в сторону.
Как каждый, кто производит с ними
математические операции.
Как каждый, кто склонен их
трактовать и анализировать.
Как каждый, кто склонен по ним
предсказывать будущее и вспоминать прошлое.
Как каждый, кому невозможно забыть,
кто знает, но изгибается, избегает каждый раз,
формируя тело своей черной кляксы.
Как каждый, кто ищет закон в форме этого тела.
Как каждый, кто находится в товарищеском страхе
отдернувших руку, отвернувших лицо
от ослепительного, нестерпимого света.
Как каждый, кто опять находится здесь,
я – идиот.
кто сознательно обрушивает
себе на голову мир,
а потом, в страдании,
старается его разгребать.
Как каждый, кто в страхе исчезнуть,
насилует ослепительную звезду немоты.
Кто заглушает ее шумом, окольными дорогами,
воплем своего горделивого бессилия,
закапывает, втаптывает в коллективную землю.
А потом ненавидит себя, героически бросает на штык,
в космическом зверином рыке самоотверженности
старается избегнуть своего единственного предательства.
Как каждый, кто в упоении разнообразия возможностей,
множит и радостно подсчитывает тропинки альтернативной свободы,
протоптанные не в одиночку, не в тишине,
но под задорное урчание веселящего радужного газа,
вольно струящегося во все стороны и направления.
Как каждый, кто, в редких промежутках, слетев с кривой
движения вокруг да около, подрагивая на ветру абсолютной наготы,
восхищенно смотрит в невозможную немую даль
своими обыкновенно слепыми глазами.
Как каждый, кто готов мгновенно забыть
факт своего постоянно присутствия там.
Кто, поев неземных котлет и картошки на кухне небесных созвездий,
слушая шелест листвы далекого тополя в открытое окно,
в присутствии неуловимого побега обратно,
в коридоры, дворы и лестницы единственного дома,
снова предпочитает гранит вопрошающего изваяния.
Как каждый, кто разбавляет поездку на одном колесе
по краю большой воды жигулевским,
стараясь получить шире и глубже,
когда звезды на небе уже появились.
Как каждый, кто соглашается облечь
своих друзей, открытые окна, в материю.
Как каждый подавившийся дорогой домой,
пытаясь не задохнуться, начинает описывать
в мельчайших подробностях пейзаж своей мясной тюрьмы,
в стремлении обустроить себе быт и уют.
Как каждый, кто своим утробным шепотом
выплетает из кожистых паутин на стене
плоть горизонтальной суженной и пробует ей обладать.
Как каждый, кто смотрит в узловатую гладь ее зеркала,
и тешит себя полнотой своих гладких форм,
наливающихся тягучим соком.
Как каждый, кто поправляет волосы,
держит ровным борт пиджака,
поглаживает свое округлое плечо,
в надежде вызвать симпатию спасения.
Как каждый, кто все это время
знает точные координаты своего отклонения в сторону.
Как каждый, кто производит с ними
математические операции.
Как каждый, кто склонен их
трактовать и анализировать.
Как каждый, кто склонен по ним
предсказывать будущее и вспоминать прошлое.
Как каждый, кому невозможно забыть,
кто знает, но изгибается, избегает каждый раз,
формируя тело своей черной кляксы.
Как каждый, кто ищет закон в форме этого тела.
Как каждый, кто находится в товарищеском страхе
отдернувших руку, отвернувших лицо
от ослепительного, нестерпимого света.
Как каждый, кто опять находится здесь,
я – идиот.
воскресенье, 06 мая 2012
13:17
Доступ к записи ограничен
Закрытая запись, не предназначенная для публичного просмотра
четверг, 09 февраля 2012
Ни слова по делу,
проснулся и влип
в смертельный яд.
Ходишь, ешь,
привязанный к гибкой смерти.
Пишешь, говоришь,
а натренированная блядь,
подсаженная рядом,
исправляет буквы,
перестраивая верно.
Вышел на улицу
за вечным ночным барахлом,
сжимаешь в руке
увесистый пропуск.
И, только потянуло ветерком,
только солнце показалось,
полез за сигаретой,
обернулась морось.
Смотрит уверенно,
мол, будь благодарен
за то что стоишь,
окажи за это услугу.
Ты знаешь, высокая мышь,
в общем, подруга ее подруги,
короче, добыть говна бы
в нижней шахте, за рубежом,
там, под трамвайной линией,
а мы, в свою очередь,
в твой гастроном,
блестящей химии,
солнечных экстрактов,
новостей, новых экопротекторов,
можешь даже позвать гостей,
приспим на время тестеры и дефлекторы.
А там, еще бы искупить нашу вину,
изготовить безопасной резины,
ну и вообще, станешь сопричастен говну,
это и дороги, и связи, прикрытые спины.
Куда там в карман, вышел за хлебом,
а замурован в блестящий бетон.
Как не дернись, оно улыбается.
Чего кричишь, вот солнце
в твой ровный сон изготавливается.
Этим гостям удобно стоять
на моих позвоночных грыжах.
Смешно, что я – кривая железяка.
Посмотрим, как я выдержу
судорожную песню
за сытым завтраком.
проснулся и влип
в смертельный яд.
Ходишь, ешь,
привязанный к гибкой смерти.
Пишешь, говоришь,
а натренированная блядь,
подсаженная рядом,
исправляет буквы,
перестраивая верно.
Вышел на улицу
за вечным ночным барахлом,
сжимаешь в руке
увесистый пропуск.
И, только потянуло ветерком,
только солнце показалось,
полез за сигаретой,
обернулась морось.
Смотрит уверенно,
мол, будь благодарен
за то что стоишь,
окажи за это услугу.
Ты знаешь, высокая мышь,
в общем, подруга ее подруги,
короче, добыть говна бы
в нижней шахте, за рубежом,
там, под трамвайной линией,
а мы, в свою очередь,
в твой гастроном,
блестящей химии,
солнечных экстрактов,
новостей, новых экопротекторов,
можешь даже позвать гостей,
приспим на время тестеры и дефлекторы.
А там, еще бы искупить нашу вину,
изготовить безопасной резины,
ну и вообще, станешь сопричастен говну,
это и дороги, и связи, прикрытые спины.
Куда там в карман, вышел за хлебом,
а замурован в блестящий бетон.
Как не дернись, оно улыбается.
Чего кричишь, вот солнце
в твой ровный сон изготавливается.
Этим гостям удобно стоять
на моих позвоночных грыжах.
Смешно, что я – кривая железяка.
Посмотрим, как я выдержу
судорожную песню
за сытым завтраком.
воскресенье, 25 декабря 2011
наша мама сильнее тоски,
сильнее теней на стене.
мы, мясные куски,
на ее могучей спине,
убаюканы по первому зову.
я поранил палец, пошла кровь,
забери меня в цветочный склеп,
запеки в уютный хлеб,
покрой сахаром,
подключи к утюгу,
дай переждать пургу.
я сегодня вышел из дома
и оказался в темном углу,
здесь мыши строят вверх нору,
поднимают лужи из мертвых,
наговором изгоняют бороды.
здесь стоят кегли с миллионом глаз
и фирмамент, перевернутый таз,
хранит их веселую бдительность
от ослепительных виселиц.
наша мама сильнее тоски,
я сигаретным сверлом
в декабрьском песке
рою себе вечный дом.
одиночную камеру
возле ртутного озера.
белые птицы
на последней азбуке морзе
передают от тебя привет.
ты тонко чуешь
поздний обед.
сильнее теней на стене.
мы, мясные куски,
на ее могучей спине,
убаюканы по первому зову.
я поранил палец, пошла кровь,
забери меня в цветочный склеп,
запеки в уютный хлеб,
покрой сахаром,
дай переждать пургу.
я сегодня вышел из дома
и оказался в темном углу,
здесь мыши строят вверх нору,
поднимают лужи из мертвых,
наговором изгоняют бороды.
здесь стоят кегли с миллионом глаз
и фирмамент, перевернутый таз,
хранит их веселую бдительность
от ослепительных виселиц.
наша мама сильнее тоски,
я сигаретным сверлом
в декабрьском песке
рою себе вечный дом.
одиночную камеру
возле ртутного озера.
белые птицы
на последней азбуке морзе
передают от тебя привет.
ты тонко чуешь
поздний обед.
воскресенье, 04 декабря 2011
